СТИХИ
Валерий Лобанов. «Песни водостока»
Эта подборка стихотворений суть рефлексия над прожитым и проживаемым, осознание собственных духовных ценностей и подведение жизненных итогов. Перед читателем – тихая, созерцательная подготовка к прощанию с земным бытием. Время в стихах течет размеренно и неспешно – из прошлого (воспоминания) в настоящее (зрелость, старость) и будущее (переход в вечность). При этом смерть, в ее «посюстороннем» изводе принимается как нечто естественное и неизбежное – в ее явлении нет ужаса, только мудрость и покой, «августейшее наше сияние».
На теплейшей из планет
пустошь зарастает мхами.
Ну а если ты поэт –
счастья нет, живи стихами.
Наших лет тяжелый груз,
наших сел незаселенность…
Поверяй стихи на вкус,
На готовность, на соленость.
От нечаянных разлук
все внутри спеклось и спелось…
Поверяй стихи на вкус,
словно яблоки на спелость.
Ранний утренний рассвет
входит в дом на мягких лапах…
Поверяй стихи на цвет,
но особенно на запах.
Елена Монич. «Vive Ut Vivas»
Первая публикация автора в «Новом мире» с предисловием Станислава Минакова. Поэт старшего поколения считает возможным сопоставить стихи Елены Монич с псалмами царя Давида – по духовной силе, актуальности и зрелости исполнения. Кроме того, Минаков отмечает «мастерство, чуткость к родному языку, его музыке, стремление к мелодичности и красоте, наследование лучшим образцам и традициям русской поэзии, восходящим в высокий регистр любви, молитвенности и гармонии». Это стихи, близкие по духу и мелодике молитвам или библейским притчам, призванные исцелять души.
Всякий в долгу перед всеми, Господи Боже мой!
Дремлет под спудом семя, люди идут домой.
Ждут их коты и дети, ужин для них готов.
Всякий за всех в ответе – хоть бы и за котов.
Всякий за всех в ответе – думает человек,
Зябко ему на свете жить свой короткий век.
Снежная сыплет крупка, звездная тлеет взвесь.
Господи, как же хрупко наше сейчас и здесь!
Дети, коты, таблетки, «Крокус», Беслан, Хатынь…
Малый скворец на ветке учит свою латынь:
Строй на краю могилы храм на своей крови.
Vive ut vivas, милый, если живешь – живи.
Прошлое иллюзорно, будущее темно.
В землю ложатся зерна к спящим собратьям, но –
Время раздвинь руками, гроб-то открыт, гляди:
Ангел сидит на камне – ты наклонись, войди!
Вадим Месяц. «Пение в темноте»
Погружение в поэзию Вадима Месяца сродни путешествию по самым невероятным сюжетам – мифическим или даже фантастическим, и в то же время – знакомым, потому что все, что происходит в стихах, – это о человеке, то, что случается с человеком и живет внутри человека: до будничного родное, зачастую ироничное и вопреки всему – очень светлое.
Однажды в общаге
я слушал, как в кромешной тьме поет девица.
Ее голос был настолько хорош,
что я не хотел видеть ее лица,
глаз, рук и всего остального.
Опера или любое вокальное искусство
должны твориться в темноте,
без гримас и телодвижений.
То же самое с мышлением.
Я хочу слышать только его голос,
аддитивный белый гауссовый шум,
слова в котором неразличимы.
Взрослым людям должно хватать «да» и «нет»,
чтобы объяснить, что они хотят, а чего – не хотят.
Остальное – детали.
Степан Султанов. «В радиоактивном свете дня»
Первая публикация автора в «Новом мире». Подборка Степана Султанова – почти невероятный (если бы это не было слишком близко к реальности) сплав исторического прошлого, практически забытого и вдруг пробуждающегося – в апокалиптическое настоящее. В настоящем мир великих открытий, достижений и побед стоит не просто на грани войны, но на самом краю своей гибели. Не оттого ли эти стихотворения превращаются в погребальные молитвы по умирающей, замолкающей планете?..
Вздрагивает пламя на изломе
Плит, эпох, подорванных опор,
И встает в очередном проломе
Человек, застреленный в упор.
Он стоит, по-прежнему сжимая
Горсть песка, полгорсти пустоты –
Мертвая она или живая –
В тишине, один. И с высоты
Видно, как нисходит и восходит
Сор и пыль в космической золе.
Больше ничего не происходит
На земле.
Жанна Тарасова. «Камышовый кот»
Первая публикация автора в «Новом мире». Поэзия Жанны Тарасовой полна внутреннего драматизма и кинематографична: стихи напоминают артхаусные короткометражки – крошечные зарисовки без слов, емкие в своем созерцательном молчании и строгости образов.
строгий фасад, где давно покосились ставни,
что там внутри, знать бы наверняка,
влажный холодный воздух лижет у входа камни,
а у тебя лицо смотрителя маяка,
чертова смотрителя маяка.
затхлый запах отброшенного корсета,
притаившийся жалкий смешной зверек.
если позаботиться о совместном либретто,
выйдет не больше этикетки на пузырек,
чертовой этикетки на пузырек.
подвенечным костюмом можно тушить пожары,
на память оставишь локон седых волос,
смех, дорожку от слез и прочие виды товаров,
навек тебе заменивших дюжину роз,
чертову дюжину роз.
ПРОЗА
Надя Алексеева. «Белград»
Роман. Начало
Первая часть журнальной версии романа. Главная героиня Аня – не одна, есть у нее и мама, и любимый мужчина, и работа – и все-таки она непостижимо одинока и никем не понята в своей жизни, даже самыми близкими. Однако одиночество ее созерцательно и созидательно: именно оно влечет ее из Москвы в Белград и наконец в Ялту, именно оно толкает оставить работу – «не тратить слова» на коммерческие тексты. Именно одиночество тянет ее к близкой ей душе – Ольге Леонардовне Книппер, о которой Аня пишет книгу. О ней и Антоне Чехове. О них. Но прежде всего об Ольге, которая постепенно из ее мыслей и мемориальных мест прочно вплетается в жизнь, становясь практически реальной, осязаемой, точно близкий заботливый друг, гораздо более живой, понимающий и настоящий, чем люди, которых можно было бы звать семьей.
– Панихиду закажете?
Аня вздрогнула.
У самой двери, за прилавочком, как сверчок, пряталась старуха.
– За кого? – спросила Аня.
– По умершим. Батюшка только-только говорил, если кто мерещится из покойников, знак верный, душа его, значит, молитвы просит. – Не дожидаясь ответа, старуха раскрыла потрепанную тетрадку. – Ну, давайте, какое имя.
У Ани само вылетело:
– Антон.
– Крещеный? Не самоубийца? Сорокоуст сто пятьдесят рублей.
– Погодите, не надо.
– Дешевле нету. У нас еще Чеховы, живы были, велели не задирать требы. – Старуха снова занесла шариковую ручку над тетрадкой. – Антоний?
– Нет, нет, не надо.
Аня развернулась и, налетев на мешки, отчего ее обдало облаком цементной пыли, выскочила из храма. Отряхиваясь, кашляя, она не могла представить Чехова ни в гробу, что вынесли эти квадратные пиджаки, ни в ящике для устриц, в котором Ольга везла тело мужа из Баденвайлера на родину.
На нее прищурились два темных глаза, в каждом смешливый бес. Синяя шаль крупной вязки, вроде рыболовной сети, женщине удивительно шла, а вот мешковатое платье ее полнило.
– Ольга Леонардовна, там квалифицированный врач не требуется? – так и не обернувшись спросил мужчина в шляпе.
Синяя шаль заискрила. Женщина в глазах Ани расплылась, как отражение в воде, покачнулась, собралась воедино, отвердела.
– Да погоди, Антоша. – Эта Ольга (неужели Книппер?) сделала еще один шаг навстречу.
Ольга Леонардовна? Антоша? Антоша? Серьезно? Аня, ссутулившись, попятилась. Ей хотелось бежать прочь, но площадка была слишком узкая для маневра. Остренькие носы светлых туфель прямо возле ее кроссовок.
– Ну, вот что, - сказала Ольга, протягивая шаль. – Сейчас же прикройтесь. В таком виде и морю показываться неприлично.
Надежда Горлова. «Финка Ладо»
Рассказ
Наверное, почти в каждой семье хранится легенда про одного из родственников – в этом «фамильном предании» его образ превращается почти в житийный, былинный, обрастает удивительными событиями… а потом встречаешь «живую легенду» наяву. Ладо – человек с солнечным именем, в детстве окутанный таинственным ореолом, так и появляется однажды в жизни главной героини – и проходит через всю ее жизнь, не оставляя даже в свое длительное отсутствие и навсегда оставаясь едва ли не самым близким внутренне человеком. И действительно, столь же удивительным, сколь о нем рассказывали еще тогда, в детстве.
Рассказ Надежды Горловой посвящен теме семьи – точнее, единения, внутреннего родства дорогих людей – и скоротечности человеческой жизни. Все эти, казалось бы, «вечные» темы писатель раскрывает с особенной трепетностью и аккуратностью, трогательно рассказывая историю одной семьи и нескольких поколений, постепенно уходящих одно за другим – живое, пронзительное повествование, полное рефлексии и честности.
В ящике дедушкиного стола пахло старой карамелью и кислой клеенкой. Там лежала засвеченная фотография Ладо. На ней был Белый Свет в клетчатой рубашке с волнами почтового штампа на плече, в шлеме черных волос.
Свет смотрел черными дырами огромных глаз и улыбался невидимыми в сиянии губами.
Улыбка читалась по слегка расплывшемуся овалу лица, как бывает у людей с ямочками на щеках.
Свечение вокруг зрачков выщербило их снизу, как тень – луну в первые минуты затмения, и это означало, что Белый Свет немного прищурился.
Я до сих пор помню химический запах этого снимка и как глянец фотобумаги прилипает к языку.
У Ладо был старший брат Нико. Его старшинство казалось скучным, как чечевичная похлебка. Мы любили Ладо.
Михаил Гаехо. «Шестипальствие»
Рассказ
Происходит же иногда так, что однажды ощущаешь в мире непонятную избыточность – этакое «шестипальствие» – вроде бы все привычно, но что-то добавилось, что-то важное и неуловимое – или это всего лишь иллюзия? Но вслед за этим ощущением начинают происходить странные события, нарастать комом, и вот самый обыкновенный Бенедикт («благословенный», между прочим) оказывается едва ли не главным действующим лицом нового Армагеддона, тринадцатым апостолом, шестым пальцем, пятым колесом в телеге – и все это вместе. Вписывается ли он в настигающий новый мир или все же лишний здесь? Действительно ли настали «последние времена» или все это ему снится – и избранность, и апокалиптический меч, и символические знамения, и его по-библейски изменившая имя женщина? Перед нами отчасти ироничная, отчасти сюрреалистическая притча о конце света – или смене эпох – и о том, какое место занимает в этой большой войне маленький человек и его ли это война.
– Когда я увидел эту букву на вашей двери, – произнес он, – я сразу понял, что здесь живет человек знающий и осведомленный. И хочу потому спросить: как получается, что вокруг нас происходят эти вот все события, которые происходят? И зачем мне вложили в руку этот заточенный с двух сторон склифос? Почему вот именно мне? И что такое «склифос», я тоже хотел бы узнать.
– Всего мы не знаем, – сказал Глеб Глебыч, – но я предположил бы, что наше общество проходит некий тест, испытание, цель которого – определить возможности его адаптации к иному варианту мироустройства.
– Такому варианту, когда люди будут резать друг другу глотки прямо на улице?
– Такой тоже не исключен. Будущее, увы, непредсказуемо, а резать глотки – это старый красивый обычай.
– Но дни-то объявлены последние, - возразил Бенедикт.
- Увольте, это только слова. Последние дни, конец света, сингулярность, точка бифуркации – это все слова. Но слова для того, для чего нет слов, и это – да – пугает. – Глеб Глебыч достал из шкафчика бутылку, две рюмки. Вопросительно посмотрел на Бенедикта.
– Я не буду, - сказал Бенедикт. – Меня жена ждет.
– А я приму. – Глеб Глебыч налил и выпил. – За последними днями следуют другие последние дни, и другие последние дни, и еще другие, пока мы не оказываемся в незнакомом мире – в том будущем, на которое не подписывались.
Дина Сапегина. «Золотой час»
Рассказы
Золотой час – это между юностью и взрослением. Есть и другой «золотой час» – час встречи со смертью – своей или чужой. Этот условный час тоже сродни взрослению, внутреннему становлению, перерождению, новому восприятию себя и Другого, переоценке жизни. Со смертью приходится сталкиваться персонажам рассказов Дины Сапегиной – переживать, проживать, рефлексировать – и приходить к выводу, что смерти – как уничтожения, распада – нет. Есть нечто иное, но вовсе не отвратительное и не опустевшее – а мудрое, прекрасное на ином, недостижимом человеку уровне. Надмирном.
…Не то чтобы я стала молиться, просто почувствовала что-то такое… Теперь я здесь живу, у этого моря, теперь это мой дом. Вот я под этим небом, сижу на ступеньках. Это я. Наверное, за целую жизнь несколько раз такое почувствуешь. Может быть, и получится. Может быть, и можно все пережить. Свои плохие рассказы, и то, что нет у меня отца, и что мать скоро уволят, чтобы не учила детей сектантка; и раз Ты, Господи, есть, то и Тимур не умрет.
Ведь если Ты, Господи, есть – значит, и смерти нет.
Я вот что хочу сказать: видишь ли, нет ничего удивительного в том, что эти вишни и вправду не зацвели. Вот я пишу и свидетельствую – так оно и было. Я все еще воскрешаю в своей памяти тот август, и мать в льняном платье. и то, что у меня впервые появилась подруга с охапкой необыкновенных историй – и потому, что я хороший слушатель, я помню каждую из них, и каждую их них вызываю из прошлого … Если я закрою глаза, то увижу не темноту, а теплый красноватый свет на еще не изувеченных руках Шамиля; увижу отца, в котором по-прежнему много любви; увижу твои, Марика, монгольские скулы и то, как мы сидим с тобой под плодоносными деревьями и ощущаем конец света от Севера до Юга, на всех горных хребтах, и ты держишь меня за руку и рассказываешь историю, пока все коптит и пылает на этой невобразимой, невообразимой земле.
Софья Перелыгина. «Четыре фазы»
Рассказ
История четырех изболевшихся по любви одиночеств – Паши, Полины, Дениса, Леси. Хотя Леся в этой цепочке скорее исключение – звонкая пустота, рядом с которой кружатся маленькие мирки остальных персонажей, их страдания, сомнения, размышления. И все-таки каждый из главных героев, погружаясь в одиночество, через преодоление страхов и тоски находит собственное осознание своего «я», возвращаясь к пониманию того, чего же он действительно ожидает от жизни, любви и самого себя.
Любви, любви. Нет любви. Либо желание, слепая звериная страсть к обладанию, либо слабость, тяга к рабскому подчинению, скинуть тяжесть, отдать себя, снять с себя ответственность за себя – и тупицы зовут это любовью.
Он прерывисто выдыхал и сжимал до белизны на костяшках ледяные прутья перил. Ощущение бесконечного счастья, распиравшее его минуты назад, извратилось до вездесущего омерзения. К себе, к Полине, к подъезду и своим рукам на прутьях с облупившейся краской.
Ах не любишь меня, ах спишь, маленькая моя, спи, дорогая, я не стану будить, не буду настойчивым, твой покой важнее мне, чем мой, спи, родная, любимая, маленькая, ничего страшного, и я буду спать, не с тобой, с другими, кто хуже, со всеми, а тебя не трону, кто я такой, чтоб тебя касаться, мелкая падаль я, грубое уродство, мне таких как я любить надо, а ты не для меня, тише, спи, не люби меня, спи, спи.
Ирина Барабанова. Из цикла «Когда Бог смотрит в микроскоп»
Рассказы
Миниатюрные прозаические зарисовки, окошечки в несколько жизней самых обыкновенных – и в то же время удивительных «со всех сторон» людей – таких маленьких и хрупких, уязвимых, точно фарфоровые куклы, и в то же время исполненных внутреннего тепла и света, детской веры в чудесное и доброе, на которой очень часто держится наш равнодушный на первый взгляд человеческий мир.
Маша прочитала на открытке:
«Привет! Я сосед. Живу за стенкой. Слушаю ночами вместе с тобой твои лекции по психологии, астрологии и что-то там еще про любовь и отношения. Со многим согласен. Хочу познакомиться. Уверен, ты прекрасная личность и доброй души человек. Все остальное неважно. Потому что я инвалид по зрению. Надеюсь, это тебя не испугает. Если все ок, то позвони в дверь три раза. Сергей».
Маша села там, где стояла. Прям, как и была – в новом платье на роскошной фигуре, с прической, с маникюром, при макияже и на каблуках.
Маша была прекрасна. Она больше не сомневалась.
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
Константинос Кавафис. «Кони Ахилла»
Перевод с новогреческого, предисловие и примечания Константина Колпакова
«Поэт, с одной стороны, стремившийся в поэзии к историзму, а с другой, ненавидевший мифологичность, – победил свое время. Времени в стихах Кавафиса нет». Так говорит о греческом поэте переводчик Константин Колпаков, отмечая при этом подчеркнутую зрелость его стихотворений. Необходимость же в новых переводах диктуется не только авторским подходом к стихам Кавафиса, но еще новой эпохой, которая требует своего собственного прочтения этой поэзии.
Свечи
Дни предстоящие встают передо мною,
как долгий ряд пылающих свечей,
искрящихся, горячих и живых.
Былые дни все позади остались,
печальной чередой свечей давно погасших,
растаявших, холодных и кривых,
и догорающих, и медленно чадящих.
Я не хочу их видеть. Я печален,
когда вдруг вспомню, как они горели.
Милее мне пылающие свечи.
Не буду в прошлое смотреть, чтобы не видеть,
как с каждым днем свечей все больше гаснет,
как меньше остается несгоревших.
КОНТЕКСТ
Николай Подосокорский. «“Реабилитация” Ф. М. Достоевского в период оттепели»
В статье рассказывается о репутации Федора Михайловича Достоевского в сталинскую эпоху как «великого реакционера», вредно влияющего на молодежь, хотя – да... – при этом выдающегося прозаика. С 1955 года и в 1960-х годах, в эпоху так называемой «оттепели», отношение к писателю смягчилось: стали выходить фильмы о Достоевском, появились экранизации и театральные постановки его произведений.
Перед тем как перейти непосредственно к описанию процесса «реабилитации» Ф. М. Достоевского в период оттепели, остановившись на существенных изменениях, затронувших сферы советской культуры, науки и общественной жизни с 1953-го по 1968 год, стоит кратко обрисовать общую атмосферу и отношение к великому русскому писателю в предыдущий исторический период. К концу правления И. В. Сталина в официальной печати за Достоевским закрепилась слава полузапрещенного, вредного и крайне враждебного советской власти литератора. И хотя тотального запрета на упоминания, чтение и хранение книг классика не было никогда (в Москве все это время продолжал работать Музей писателя, а у букинистов можно было купить дореволюционные издания его сочинений), вместе с тем, популяризация его наследия усилиями властей была фактически сведена к минимуму. Самый мрачный и глухой период замалчивания и «разоблачения» Достоевского пришелся в СССР на 1948 – 1954 годы.
ПУБЛИКАЦИИ И СООБЩЕНИЯ
Александр Куляпин. «Три превращения профессора Волосатова»
Повесть Михаила Зощенко «Возвращенная молодость», казалось бы, исполнена оптимизма: «один советский человек, обремененный годами, болезнями и меланхолией», по имени Василий Петрович Волосатов решил вернуть себе утраченную юность. Образ профессора Волосатова не так прост: в его истории и судьбе его несчастного окружения немало отсылок на моменты из биографии Льва Толстого, Гете, философию Шопенгауэра и даже Ницше с его теорией «сверхчеловека» – в чем заключаются эти переклички, и может ли быть по-настоящему счастлив человек, решивший вернуть себе молодость и здоровье, – об этом рассуждает Александр Куляпин.
Первой жертвой помолодевшего Василия Петровича могла стать его жена, которая после ухода мужа «вдруг почувствовала себя несчастной, молодой и оскорбленной» и попыталась утопиться в пруду. Правда, рассказчик об этой попытке самоубийства говорит довольно уклончиво: «Она хотела, видимо, броситься в воду, но силы ее оставили». Куда последовательнее один из главных героев повести – циник и негодяй Кашкин. Узнав об исчезновении профессорши, он перебирает все базовые версии. Сначала Кашкин «высказал предположение, что она непременно ушла к вокзалу и там, вероятно, бросилась под подходящий поезд. Высказав это предположение, он добавил, что подобные дела в его практике не раз случались и он слегка даже привык к этому и, во всяком случае, не видит в этом чего-нибудь особенного и такого, из-за чего надо чересчур волноваться и рыдать». Не найдя жены профессора на вокзале, Кашкин выдвигает новую гипотезу: «…она, может быть, повесилась в чулане, что на это тоже иногда решаются оскорбленные женщины». Согласно последней догадке Кашкина, «она непременно отравилась, после чего хотела броситься в пруд».
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Андрей Ранчин. «Грешный праведник»
Авторская позиция в «Очарованном страннике»
Проза Лескова неизменно связана с нравственной оценкой его персонажей, в особенности главных героев, но оценка эта, как правило, неоднозначна, потому что сами персонажи амбивалентны – таковы, к примеру, легендарные лесковские трикстеры, сочетающие в себе невинное, комическое и в то же время нечто неявное, темное. Такую неоднозначность Андрей Ранчин анализирует на примере повести «Очарованный странник», а точнее – образа Флягина, который, с одной стороны – вроде бы находится «в нравственном поиске», а с другой – совершает убийство и не раскаивается в совершенных ранее проступках.
Один из самых интересных и нетривиальных случаев – повесть «Очарованный странник», в которой, как и в «Бесстыднике», имеется иерархия рассказчиков – повествователь первого уровня, относящийся к группе паломников на Валаам, обозначенных неопределенным «мы», и повествователь второго уровня, Иван Северьяныч Флягин, в монашестве Измаил, – один из путешественников, излагающий историю своей жизни. Слушатели флягинского рассказа неоднократно ужасаются или изумляются поступкам и чувствам Ивана – убийству в поединке на плетках «татарина» (казаха) Савакирея, совершеннейшему равнодушию к оставленным «татарским» женам и детям. Однако оценивать удивительного попутчика они не решаются.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
Кирилл Корчагин. «Реконструкторы темных эпох»
Олег Чухонцев, Виктор Соснора и русское средневековье
В начале статьи рассматривается знаменитое «опальное» стихотворение Олега Чухонцева «Повествование о Курбском». В начале 1960-х Чухонцев касается еще одной «средневековой» темы – осады Торжка войсками хана Батыя – и пишет стихотворение «Осажденный. 1238» о героическом, но безнадежном сопротивлении – и о слиянии «я» поэта не только с «я» его лирического персонажа, но и с историческим «мы» русского народа.
В конце 1960-х Виктор Соснора выпустил книгу «Всадники» – стихи за десятилетие, в которых поэт пытается «оживить лаконичную и благочинную летописную историю» еще домонгольской Руси – с футуристическим акцентом. Сюжеты Сосноры связаны с князем Владимиром, образом легендарного Бояна, с которым соединяется «я» самого поэта, Киевской Русью, мотивами «Слова о Полку Игореве».
Больше всего происходящее здесь похоже на смутный сон с условно историческим колоритом, находясь в котором сновидец замечает, что он не только наблюдатель, но и активный участник. Следом же возникает идея, что в этом сне он видит себя в прошлой жизни – не потому ли название поэмы начинается с той же буквы, что имя поэта, а в дате 1238 закодирован и его год рождения? Тогда «я» предстает своего рода «реинкарнацией» поэта – воплощенным ощущением связи с историей, сквозь которую проступает современность. Это напоминает парапсихологическую технику «регрессии прошлой жизни» (past life regression), когда погруженный в состояние глубокого гипноза пациент якобы вспоминает себя в прошлых, а иногда и в будущих жизнях. Причем упоминание о таком гипнозе встречается в стихах Чухонцева – например, в поэме «Двойник» (1972), где чистильщик обуви на приморском курорте в воображении поэта превращается в ожившего Сталина – все это происходит как «на парагипнотическом сеансе». А сны и вовсе оказываются частой темой у поэта – например, в балладе «Напоминание об Ивике» (1973), где поэт видит сон, напоминающий по сюжету об античном предании и одновременно о балладе Жуковского. Но то, что «я» обнаруживает себя в декорациях средневековой Руси, пусть даже не вполне конкретных, – отнюдь не случайно.
РЕЦЕНЗИИ. ОБЗОРЫ
Татьяна Зверева. “Я хочу жить в повелительном причастии будущего…”
Рецензия на книгу Глеба Шульпякова “Батюшков не болен”
Книга Глеба Шульпякова касается так называемого «батюшковского мифа» – ставшей модной на рубеже XIX и XX веков теории о безумии Константина Батюшкова и о его творчестве сквозь призму постепенно угасающего рассудка. Глеб Шульпяков, вопреки устоявшемуся мнению, «ведет разговор не о безумии поэта, а о безумии истории, которую вынужден обживать человек».
Книга, с одной стороны, становится продолжением классических литературоведческих исследований о Батюшкове, а с другой – Глеб Шульпяков рассматривает «батюшковский миф» в сопоставлении прошлого и настоящего, эпохи поэта и нашего XXI века – оказывается, современность живо откликается на вопросы и проблемы, тревожившие Константина Батюшкова, как и литература не может не откликаться на «жестокий век», в который рождается.
Елена Соловьева. «Незаживающий рай»
Рецензия на сборник рассказов Александра Чанцева «Духи для роботов и манекенов»
Уникальность творчества Чанцева – в сочетании нарратива с поэтической, афористичной прозой, наследующей Симоне Вейль, Юкио Мисиме, Эдуарду Лимонову, Эмилю Чорану. «Афоры» Чанцева – дань борьбе с серостью, с безликостью современного мира, попытка вдохнуть в него живое, подлинное. Семнадцать текстов переплетены друг с другом и объединены концепцией смерти и тишины, к которой все восходит. При этом смерть у Чанцева – это подвиг и шаг к «Незаживающему раю», возвращению в солнечное детство – такое обыденное и такое желанное и неповторимое.
СЕРИАЛЫ С ИРИНОЙ СВЕТЛОВОЙ
Тщетность вражды
Августовский обзор затрагивает сериалы «Вражда» (реж. Райан Мерфи) и «Новый взгляд». В обоих действие строится вокруг конфликта знаменитостей, с той разницей, что «Вражда» изначально задумывалась сериалом-антологией, где каждый сезон рассказывает об отдельных голливудских селебрити «золотой» первой половины ХХ века: Бетт Дэвис, Джоан Кроуфорд, Трумене Капоте и других.
В свою очередь сериал «Новый взгляд» повествует о противоборстве двух легенд мира высокой моды – Габриэль «Коко» Шанель и Кристиана Диора, при этом затрагиваются далеко не только эстетические воззрения двух модельеров, но и этическая сторона их конфликта в непростое военное время и послевоенный период.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЛИСТКИ
КНИГИ
В августе составитель обращает внимание читателей на несколько новых изданий: к 225-летнему юбилею со дня рождения А. С. Пушкина – книга Виктора Есипова «Пушкин. Тридцатые годы», а также комментированные издания повести А. С. Пушкина «Метель» и поэмы «Полтава». Помимо этого в рекомендациях – книга Ирины Сурат «Лексикон русской лирики» и роман Поля Тальмана «Езда в остров любви» в переводе В. К. Тредиаковского с комментариями в приложении. Дополняют список еще несколько новых изданий.
ПЕРИОДИКА
Составитель обозревает наиболее интересные литературоведческие и литературно-критические публикации в онлайн- и печатных СМИ: «Пролиткульт», «Дружба народов», «Два века русской классики (ИМЛИ)», «Формаслов», «Урал», «Вопросы литературы» и др.
Например:
Евгений Абдуллаев. Молодая поэзия как симптом. – «Пролиткульт», № 22, июнь 2024.
«“Молодая поэзия” – это не миф, это хуже.
Это – симптом.
Это показатель неблагополучия внутри поля профессиональной поэзии. Затруднения, замедления естественной смены поколений. Что, в свою очередь, связано с сужением сферы востребованности поэзии. Как количественно (сокращение числа читателей), так и качественно (снижение ее политического, социального и прочего влияния)».